Заведующий кафедрой клинической психологии РГПУ им. А.И. Герцена доктор медицинских наук, профессор Алёхин Анатолий Николаевич: Уважаемые коллеги! Мы рады приветствовать вас на кафедре клинической психологии, где продолжаем уже 2-й год семинар, который хотелось бы нам все-таки называть методологическим и методологическую работу осуществлять. Сегодня у нас такая тема: «Привычные заблуждения в планировании и проведении психологических исследований». Я хочу сказать, что тема актуализирована работой наших последних двух месяцев над обсуждением тем и планов диссертационных исследований, которые показывают, что есть определенные априорные допущения, которые накладывают свой отпечаток на весь ход дальнейших исследований. Я хочу еще раз напомнить, что вступительное слово здесь является лишь поводом для дискуссий, и я не собираюсь монополизировать время нашей работы сегодня, поэтому ограничиваю свою задачу простой фиксацией «иллюзий», как я их назвал, — иллюзий при планировании и проведении психологического исследования.
Эти иллюзии слабо рефлексируются и, надо думать, уже превратились в некие стереотипии восприятия и мышления, потому что они воспроизводятся из одного текста в другой. Я могу так сказать, потому что приходится участвовать в работе четырех диссертационных советов и приходится много читать именно квалификационных психологических работ, поэтому вот эта вот напряженность, она меня в последнее время не оставляет. Хотя очевидные противоречия в состоянии психологической нашей науки может усмотреть каждый заинтересованный человек. И даже когда мы сформулируем тему исследования, его цели, гипотезы, мы каждый раз сталкиваемся с трудностями понимания, с ощущением, может быть, надуманности темы. Трудно сформулировать практическую значимость исследования, и, кстати говоря, уже после обсуждения диссертационных исследований, наверное, каждый из диссертантов сталкивался с трудностями формулирования выводов. Зачастую складывается такое ощущение, что в сложном нагромождении слов, таблиц, диаграмм трудно уловить и удержать какой-то смысл, и кажется, что то, что изложено на множестве страниц, можно выразить одной-двумя достаточно короткими фразами.
Сегодня я специально буду утрировать свои суждения, потому что это такая практика — утрировать суждения. Я сейчас отвлекусь немного и расскажу, как это происходило на семинаре Георгия Петровича Щедровицкого. Тогда это был город ядерщиков, собирались директора НИИ, заведующие крупных отделов, а Георгий Петрович, прохаживаясь по залу, мог вдруг раскричаться на какого-нибудь выступающего: «Что вы, ни черта не понимаете?! Что это такое вы несете?!» И конечно, все возмущались: «Как это, мы тут работаем, руководим предприятиями, а вы нам такие вещи?!» А он говорил: «Нет, я вас не обижаю, это моя педагогическая методика. Она запатентована, и можете ознакомиться с патентом». Логика была такая, что должно возникнуть противоречие, чтобы запустилось мышление, поэтому я буду утрировать и прошу меня простить, если кому-то эти утрирования покажутся избыточными.
Так вот, давайте возьмем самое поверхностное противоречие: психологическая наука в своих формальных высказываниях неинтересна. Стоит большого труда заставить себя читать психологическую диссертацию или какой-то психологический труд. Я повторюсь: Жану Политцеру принадлежат слова, что психологические рассказы ничего не говорят о человеке. Это одна сторона проблемы. С другой — мы же знаем, что нет ничего интересней психологии, что сама жизнь — это психология, и жизнь предоставляет массу задач, решение которых лежит в сфере психологического знания. Даже причудливые суждения современной квантовой физики — это же тоже психологические феномены. Ведь кто эти суждения высказывает, кто их формулирует? Это же люди. Люди познают действительность и формулируют суждения об этой действительности. Поэтому то, что нам рассказывал профессор Гриб о феноменах квантовой физики, — это такие же психологические феномены, которые сами по себе интересны.
Всякое исследование (а сейчас мы занимаемся исследованием, хоть и методологическим) начинается с фиксации проблемы. Проблема, на мой взгляд, — это понимание непонятного; как психологический феномен проблему можно так и уловить — понимание непонятного, то есть я пониманию, что я не понимаю. Можно было бы всю проблему свести к рутинным высказываниям о кризисе в психологии, о разрыве психологической теории и практики, но ведь это не проблема, это всего лишь факт, который свидетельствует о наличии проблемы. И факт этот состоит в том, что некоторые практические задачи требуют для своего решения психологического знания, а психологическое знание развивается как бы в ортогональной плоскости к практическим задачам, и поэтому нам приходится спорить по поводу научной новизны, как будто бы уже нет проблем, которые надо решать, а основной вопрос состоит в том, чтобы «расширить», «углубить», «улучшить» понимание каких-то задач. И все это наводит на мысль, что психологическое исследование эксплуатирует какие-то познавательные процедуры, которые уже в самих себе содержат ошибки. Различить эти ошибки достаточно сложно: как во вторичном бреде складываются причудливо ошибки восприятия, ошибки мышления, болезненные интерпретации всего увиденного и услышанного, так же и здесь нельзя найти исходный кристалл, на котором вырастает вот это вот знание. Поэтому я все ошибки свожу к одной и называю ее иллюзией «предзаданности» человека психологическими теориями. То есть большинством исследований психологических движет иллюзия знания предмета. Мы так и планируем диссертационное исследование: формулируем цели, задачи, новизну, практическую значимость, то есть все понятно еще до начала исследования — вот где сомнительный пункт. И при этом мы прекрасно знаем, что в психологии нет до сих пор целостной непротиворечивой системы представлений и разговор о кризисе не утихает с момента организации психологии в самостоятельную науку, но отсутствие системы концептов не мешает теоретизировать по поводу. И вся история психологии — это, по сути, непрекращающиеся попытки создания теорий, которые с разной степенью правдоподобия описывают разные аспекты человеческой жизни. И вот такие частные, локальные концепты направляют ход исследовательской мысли и предопределяют его результат. Поэтому, когда мы рассматриваем достаточно вдумчиво, оказывается, что весь ход исследования холостой, то есть исследование замыкается само на себя, оно доказывает некоторые исходные предпосылки, просто разными способами.
И здесь, конечно, возникает серьезная проблема, потому что невозможно не согласиться с Иваном Петровичем Павловым, что, не имея в голове теории, мы не увидим факт. Но при этом вряд ли Иван Петрович говорил о таких теориях, которые стали содержанием современной психологии, я имею в виду все пространства психологии, не только клинические. Думаю, что, скорее всего, не эти теории Иван Петрович имел в виду.
Действительно, мы воспринимаем мир и можем его понимать лишь через концепты. И в этом смысле вся история философии, например, как об этом говорят Гваттари и Делёз, — это история создания концептов. Но концепт, и Лев Семёнович Выготский об этом говорил, концепт венчает эмпирическое исследование, концепт — это высшая, конечная точка исследования. Не начинается с концепта, а завершается исследование разработкой концепта и фиксацией в концепте некоторого фрагмента реальности, с которой мы работаем.
Но это в теории, на практике все выглядит несколько иначе. Вот, например, если исследователь стоит на позициях психоанализа, то что это означает? Это означает, что он верит в психоаналитические истории, больше ничего это не означает. Но точно так же можно верить рассказам мистиков, теософов или теоретиков деятельности или отношений, биохимикам, генетикам. И из этого становится ясно, что еще до всякого исследования в своем видении исследователь ограничен психоаналитическими концептами. И все исследование — это, по сути, такая сложносочиненная попытка доказать свою правоту. Тогда поведение ребенка можно описывать в терминах динамики либидо, полагая при этом, что исследуешь поведение ребенка, да? А можно описывать поведение ребенка, опираясь на зоопсихологию, и описывать его через инстинкты, и таких опытов тоже огромное множество.
Вопрос: а какое описание будет более правдиво, более достоверно? И чем, скажем, теософское описание менее интересно, чем психоаналитическое или биохимическое описание? Собственный опыт не позволяет нам определить достоверность этих концептов. Значит, остается только вера. Но вера и наука — это суть разные способы жизни и познания. Таким образом, мы форматируем феномены, то есть мы вещи, которые только еще пытаемся усмотреть, понять и описать, уже закладываем в дифракционную решетку наших представлений. А вера в объяснение вообще удивительна: у нас с пафосом замечалось на одном из семинаров по поводу психоанализа — как это так получается, что такая теория, обладающая таким огромным объяснительным потенциалом, не находит себе применения в практике? Но а что тут сказать? И в расстроенном рассудке способность к объяснению не угасает. [смех] Объяснение — это психологическая реакция на непонятное, и объяснить можно все и вся, и мы в психотерапии пользуемся самыми разнообразными объяснениями для того, чтобы заполнить вакуум понимания в нашем пациенте. То есть критерий веры не является критерием достоверности. Значит, есть практика, значит, критерием оценки достоверности суждений является цель этих суждений. Цель — для чего мы это объясняем. Мне нравится выражение Маркса, он говорил на этот счет так: «Философы до сих пор только объясняли мир. Наша задача — его изменить».
Речь идет о практике. Кстати говоря, что там Маркс (сейчас не любят Маркса), но и наша советская школа в своих вершинах, это московский методологический кружок, они стояли на точно таких же позициях, что речь идет о конструировании и проектировании жизни, — вот для чего нужны объяснительные конструкции, концепты. И вот для чего нужно распредмечивать теорию, а потом опредмечивать снова и искать какие-то адекватные способы взаимодействия с практикой. И не случайно ведь именно научное познание в ряду способов познания занимает и на сегодняшний день такое место, потому что оно практично, потому что оно позволяет решать практические задачи.
И вот иллюстрацией таких предзаданностей концептами будущего исследования огромное множество. Например, в обществе, в котором, скажем так, жизнь организована в соответствии с некими дискурсами, в котором поведение подчинено некоторым закономерным ограничениям, мы могли бы говорить о разнообразии форм поведения как о девиантном поведении. Но вот сейчас, когда мы живем в обществе, где этих дискурсивных ограничений нет, и мы имеем дело опять-таки с разными формами поведения. Конечно, некоторые формы поведения представляют угрозу либо для субъекта, либо для окружающих людей. И существует задача по коррекции, психологической коррекции этих форм поведения, профилактике последствий такого поведения. Но мы же его не изучаем, мы сразу его определяем как девиантное, еще ничего не зная о его механизмах. Нам только еще предстоит его исследовать, а мы надели концепт «девиантное», и мысль пошла в этом направлении. Девиантное — отклоняющееся от чего-то, и дальше — не понятно. У нас же любая жизнь, она адекватна, пока она продолжается, значит, любое поведение решает какие-то задачи, преследует какие-то цели не для того, чтобы отклоняться от общепринятых норм. Ведь если бы в психиатрии использовались такие же ходы мыслей, то мы и сейчас бы психоз называли помешательством, да? А больного — буйным или буйнопомешанным. Однако там шло развитие, состоялось хотя бы синдромальное оформление вот этих вот феноменов, и теперь психиатры могут понимать, о чем идет речь, когда они эти концепты используют. И возникает вопрос: а можно ли вообще человека по аналогии с объектами природы рассматривать объектом? По природе, говорят, она неизменна. Хотя сейчас даже в самых консервативных физических теориях не принимается, что природа неизменна. Даже константность скорости света сейчас ставится под сомнение. Меняется ландшафт, меняется климат, меняется представление о Вселенной — все меняется, только человек в психологии — объект: статичен, неизменен, который можно замерить, измерить, усреднить, что очень интересно, и потом, на основании средних, выводить какие-то…
Ведь вот неважно, что более половины детей растут в неполных семьях, что не так давно мы все пережили бум сексуальной революции, но мы продолжаем видеть эдипов комплекс и стадии психосексуального развития. Или читаешь: в экспериментальной психологии доказана экспериментально зыбкость свидетельских показаний, а это продукт памяти. Психолог же опирается на ранние детские воспоминания так, как будто это единственный диагностический материал, а это же уже ограничение, это уже форматирование. Это то же самое, как если бы я пошел в музей Да Винчи и рассматривал бы фреску в щель забора, и я бы знал, что там фреска «Тайная вечеря», но я бы знал ее вот так, как увидел в щель забора, хотя думал бы, что речь идет о фреске.
Какие есть основания допускать, что современный человек формируется и развивается так, как это описали классики психологии? Что мы можем знать сейчас о процессах формирования и развития психики и личности в условиях информационной среды, при новых средствах и способах обучения и воспитания, правомерно ли экстраполировать феномены, зафиксированные нашими великими предшественниками, на сегодняшние реалии? И как тогда можно считать себя приверженцем культурно-исторической психологии, если мы эти самые культурно-исторические реалии сегодняшнего дня просто игнорируем? И когда в последний раз исследовались феномены развития мышления и речи, скажем, описанные Пиаже и Выготским? Где в современной психологии изучаются процессы формирования и развития психического, оцениваются эффективность экспериментов в образовании?
Конечно, и Пиаже, и Выготский предложили метод исследования, адекватный в условиях своего времени, и получили результат, который опять же адекватен для тех условий, для того времени. А что сейчас, мы вправе опираться, на те периодизации психического развития, на те содержательные аспекты этапов психического развития, которые описывает Пиаже и Выготский? Наверное, вправе, но в этом надо убедиться.
Ну, я тут позволю себе шалость. Прошу меня сразу простить. Школьные психологические теории: теория деятельности, теория отношений, на которые ссылаются как на методологические основания психологических исследований. А как они формировались? Они формировались в контексте марксистко-ленинской философии. А что такое марксистко-ленинская философия? Основное — производственные отношения, а человек — производительная сила. И тогда эти теории благополучно решали свои задачи и благополучно их порешали. Но если мы представляем себе человека как производительную силу, то тогда мы не психологией занимаемся, а политической экономией, или социологией, или еще чем-то. А что, нельзя себе бездеятельностного человека представить? Можно.
Дальше, патопсихология. Проблема патопсихологии на сегодняшний день в чем состоит? Была теория деятельности, в ее контексте развивалась патопсихология Блюмы Вульфовны Зейгарник.

И соответственно, теоретические построения теории деятельности закладывались уже как схемы патопсихологии, а под эти схемы уже формировались экспериментальные процедуры.
Но если мы посмотрим, что говорят философы о мышлении, что говорят когнитивные психологи о мышлении и как рассматривается мышлении, то это море проблем. И тогда, значит, психолог вправе утверждать, что при шизофрении, где расстройство мышления является патогномоничным симптомом, не выявляются специфические расстройства мышления. О каком мышлении тогда говорит психолог? О том мышлении, которое он моделирует сначала теоретически, а потом в экспериментальной ситуации, или о мышлении, с которым имеет дело психопатолог?
В медицинской практике, я говорю, действует уже десятая классификация болезней, обсуждаются вопросы патоморфоза психических и соматических заболеваний. Спрашивается: могли бы такие вопросы вообще возникнуть, если бы в качестве методологического основания врачебная наука использовала бы, скажем, гуморальную теорию Гиппократа? Нет, конечно.
Опять у меня философские аллюзии: Маркс писал о «нищете философии». Можно сказать о нищете психологии: очень мало рабочих концептов в психологии. Их мало на уровне концептов, зато порождаются постоянно новые термины и понятия. «Выгорание» — хороший термин. Можно ли его считать концептом? Вряд ли. Есть какая-то предзаданность. Какой феномен лежит в основе этого термина — «выгорание»?
Я больше скажу: вот сейчас уже целых четыре тома есть «Истории женщин», социологи говорят о бисексуальной революции, фиксируются глубинные трансформации отношений полов, уже народилось и выродилось целое движение женской философии, а психология все хранит целомудренный нейтралитет: она бесполая. Открываем учебник психологии – там абстрактный человек описывается, с процессами, с функциями. И если мы найдем что-то, то это будут какие-то дифференциальные отличия в особенностях реагирования. А на практике во что это выливается? На практике мы смело объединяем мальчиков и девочек, мужчин и женщин. Для нас существует некий абстрактный человек, которого в природе не существует. А как тогда мы будем решать практические задачи? Дети играют в электронные игры, как только научаются сидеть, сидят перед телевизором, подростки с десяти лет знакомы с порнографией, многие имеют психотропные опыт, развиваются игры компьютерные, сетевые сообщества. А мы все еще опираемся на те традиционные периодизации, которые созданы в прошлом веке. Вот у меня такая метафора: кому придет в голову строить громоотвод над складом горючих веществ, если этот кто-то думает, что молнию метает разгневанный Зевс? Зачем он тогда нужен?
И вот так получается, что, несмотря на то что на первых страницах диссертации мы все пытаемся обозначить научную новизну и практическую значимость, априорно уже предопределяем результат исследования. И дальше эта экспансия веры проявляет себя. Когда я убежден, что шкала тревожности измеряет тревожность (личностная — личностную, ситуативная — ситуативную), когда я убежден, что «Тест руки» измеряет агрессивность, то что я исследую в конечном счете? Я проведу соответствующие измерения, и я уже ни с чем другим дело не имею, только с выраженной количественно тревожностью и выраженной количественно агрессивностью.
И все явление представляется для меня вот так, это как если бы я при изучении компьютера использовал бы молоток и зубило, и тогда бы я доказал, что компьютер состоит из обломков железа и пластика. И мне надо было бы тогда разбить репрезентативную выборку компьютеров, чтобы доказать это ученому сообществу. [смех] А ведь инструменты-то не те.
Дальше то, что мы слушали, и Анатолий Андреевич нам очень хорошо рассказывал по поводу слепой веры в статистические процедуры. Мало того, что здесь искажается сам смысл психологического исследования: ну нет ведь среднего человека, 7 миллиардов на Земле, и нет никакого среднего, есть сугубо индивидуальный носитель, который по-разному осуществляется в условиях, а мы используем среднего человека. О каком среднем человеке мы говорим? И это же уже вошло в протокол психологических исследований!