То есть вот такая ситуация, такой диагноз. Априорные представления и смутные концепции, смутные концепты предопределяют психологическое исследование, которое в таком виде обращается в банальность. И что же делать? Можно продолжать это бессмысленное движение по кругу, можно пытаться менять траекторию. Мне можно возразить, что существует стереотипизированное ожидание, требование по поводу научного исследования. Но я готов поспорить. И даже стандарт на научные исследования, так называемый ГОСТ по НИР, он же фиксирует необходимые этапы научного исследования, оформленные в опыте этих научных исследований. И многим, я так думаю, научная работа представляется таким поэтически вдохновляющим томлением и никак не ассоциируется с рутинной умственной работой. А это иллюзия. Любая научная работа имеет единственную цель — решение практической задачи. Начинается она с разработки технического задания на НИР. В нашем случае упрощенный аналог — это план-проспект диссертации. И неслучайно разработка технического задания включается в техническое задание как самостоятельный этап научно-исследовательской работы, потому что на этом этапе происходит огромное множество обсуждений, согласований, задач, которые ставит заказчик, и решений, которые предполагает исполнитель.
Требование об актуальности, оно же тоже вполне продумано. Это же не пожелание обозначить собственную роль в современности. Задача состоит в том, чтобы в поле практики зафиксировать проблему и сформулировать вопросы, которые необходимо решить с помощью исследований. Например, вот сейчас есть проблема: много средств здравоохранения тратится впустую, потому что больной просто не выполняет рекомендаций врача и тем самым всем своим поведением усугубляет тяжесть заболевания. И очевидно, что в этой проблеме есть психологический аспект. Она не сводится вся к психологической проблеме, но психологический аспект есть. И какие-то решения могут быть предложены психологом. Вот так и формулируется, собственно, психологическая проблема. А дальше надо анализировать, что по этому поводу сказали, что по этому исследовали. Не просто, цитируя: «Иван Иванович утверждает…», «Петр Петрович отмечает…», а выявляя, что осталось непонятным при решении этой психологической задачи. И тогда можно выдвигать гипотезы собственного исследования.
Можно без всяких размышлений заявить, что больной такой, врач такой, больница такая, а чего вы хотите? Но при таких объяснениях нет решений. Нужно думать о том, что в ситуации взаимодействия больного и врача происходят какие-то ошибки и искажения, которые не позволяют больному воспринять рекомендации врача. А дальше мы думаем, как это экспериментально можно показать, эти ошибки, аберрации. И вот так формируется гипотеза, которая, но опять же через эксперимент мысленно или через литературу, или через собственный опыт, мы можем либо подтвердить, либо опровергнуть. И дальше возникают уже вопросы по техническому обеспечению достоверности экспериментальных исследований. Наверное, не надо объяснять, что заполнение анкет или опросника, как бы там ни писалось, никакого отношения к эксперименту в психологии не имеет.
Обратите внимание, коллеги, что при таком видении суть психологического исследования совершенно меняется, и меняются акценты исследовательской деятельности. И тогда от бездумной погони за выборками и батареями тестов можно перейти к тщательному продумыванию каждого шага исследования, от априорных допущений – к продумыванию фактического наблюдения, от заимствования шаблонов – к формулированию концептов. И так может быть организована сеть научных исследований, то, что раньше называлось программой научно-исследовательской деятельности. Так обеспечивается преемственность исследовательской практики. И только так, наконец, можно формировать теорию, то есть формализованное описание изучаемых процессов. И тогда, я думаю, чтение психологических текстов могло бы быть интересным, поскольку такой текст не только бы формализованно описывал предмет, но и мог бы дать ответы на актуальные вопросы, которые возникают в нашей практической деятельности.
Ну, и поскольку задача моя лишь вдохновить, то позвольте мне на этом остановиться с тем, чтобы стать одним из участников дискуссии. Я готов ответить на вопросы, если такие появились.
Оганесян Наталия Юрьевна: (кандидат психологических наук, медицинский психолог, танцевальный терапевт): У меня много. Я один пока задам. Вы не могли бы сказать наиболее часто встречающиеся ошибки при планировании научных исследований или дипломных исследований, диссертационных?
А.Н. Алёхин: Ну, самые частые ошибки — это, конечно, вера в методики. Мне же понятно, как это происходит. Я пришел в палату или класс, раздал веером эти методики, потом я их собрал. Хотя сейчас известно, что имеется разница, проводит ли мужчина эксперимент, опрос, женщина ли проводит опрос. Это самое частое. Опросники плодятся с неимоверной скоростью. Если, скажем, личностные опросники подлежали еще какой-то верификации, валидизации, через клинические синдромы, через реальное наблюдение, то сейчас это вот — я сижу и думаю, как бы мне измерить фрустрационную толерантность. Придумываю утверждения, потом раздаю и говорю, что я измеряю фрустрационную толерантность. И второе, конечно, самая большая ошибка — это бездумное использование статистических пакетов. Если вы будете рисовать на миллиметровке, начиная от полигона распределения, то вы поймете, сколько иллюзий там зарыто.
Н.Ю. Оганесян: Спасибо. Еще вопрос, если ни у кого нету. Можно, я всю «батарею» выложу? Были ли у вас исследования, у ваших студентов, дипломантов не по психодиагностике, а по психотерапии?
А.Н. Алёхин: Да, были.
Н.Ю. Оганесян: И ведутся?
А.Н. Алёхин: Да.
Н.Ю. Оганесян: Хорошо. Тогда такой вопрос: какие методики исследования динамики психотерапии? Перечислите.
А.Н. Алёхин: Мне кажется, что наиболее адекватно в этом случае работают, если вы говорите о психологической терапии, методы психосемантические, когда меняются значения понятий, отображающих какие-то жизненно значимые ситуации. И на прошлом дипломе у нас на достаточно компактной выборке было показано, как в процессе психотерапии меняется значение, меняется консолидация этих значений в семантическом пространстве в процессе психотерапии.
Н.Ю. Оганесян: И сколько таких методик было?
А.Н. Алёхин: Там методика семантического дифференциала используется.
Н.Ю. Оганесян: Одна?
А.Н. Алёхин: Да. Там много понятий использовалось, а методика семантического дифференциала.
Н.Ю. Оганесян: Дело все в том… Ну, я просто приведу пример сейчас конкретный, именно сегодняшний. Одна моя ученица бывшая, теперь коллега, защищает магистерскую диссертацию в университете, и рецензент усомнился в том, что она проводила сама психотерапию, танцевальную психотерапию, в больнице. У нее очень большая выборка испытуемых. Рецензент сказал вот так: «Может быть, она не сама это все делала? Кто-то проводил, а она исследовала». Но такого быть просто не может. Исключено. Но такое сомнение есть. Вот так вот!
А.Н. Алёхин: Бывает. Я начинал с того, что я все-таки хочу вывести разговор на методологическую плоскость, то есть размышления над размышлениями. Практические задачи мы, конечно, можем порешать.
Иовлев Борис Вениаминович (ведущий научный сотрудник Лаборатории клинической психологии и психодиагностики Санкт-Петербургского научно-исследовательского психоневрологического института имени В.М. Бехтерева): Анатолий Николаевич, можно вопрос?
А.Н. Алёхин: Да, Борис Вениаминович
Б.В. Иовлев: Вопрос в том, что Вы думаете по поводу того, что я скажу. Я постараюсь короче. У меня методологическая травма применительно к психологии. Эта травма связана с тем, что говорится в парадоксах или примерах Рассела. Я много раз мог про это говорить, но это травма, я ее пытаюсь отреагировать. Один эксперимент мысленный, который теснейшим образом связан с психологией. Курица находится в темном чулане в клетке, слышен шум открывающегося замка, открывается дверь, и свет, курица смотрит, входит человек, он открывает дверцу клетки и насыпает ей зерно, она с радостью клюет, а человек уходит. Завтра повторяется то же самое, послезавтра то же самое, десять дней, пятнадцать, тридцать. Никакой психологический эксперимент по надежности (воспроизведение каждый день) не может сравниться с тем «умозаключением» [смех], которое у курицы возникает: то есть когда она слышит открывающийся замок, когда она видит свет и входит человек, то на основе всей логики, при p, не сравнимой с 0,05, а p, с которым не сравнится ни один психологический эксперимент, она знает, что это пришли ее кормить. И каждый раз она подтверждает свою «гипотезу», и ей становится скучно. Но наступает момент, когда снова раздается открывающийся звук замка, вспыхивает свет и открывается эта дверка, она спокойно ожидает, что ей насыпят зерно. Но происходит совсем другое: ее хватает рука и отворачивает ей голову. Это не я придумал, это придумал Рассел. Это Рассел придумал, чтобы проиллюстрировать недостаточность индуктивного метода, эмпирического и экспериментального, но ясно, что это психологическая ситуация. Курица здесь как психолог, который… [смех]
А.Н. Алёхин: Получается, что психолог думает, как курица?
Б.В. Иовлев: Я думаю, будут ли они думать так или иначе, но отвернуться от Рассела, это значит закрыть глаза, что и курица может сделать, заткнуть уши. И этот эксперимент его очень психологический. У него есть другой эксперимент, тот более абстрактный. Вы вышли на улицу, взяли такси (но раньше это легче было), записали номер такси, потом вы завтра пришли и снова взяли такси, записали номер и вывели линию регрессии, вывели формулу, как можно предсказать следующий номер такси. На основании этой формулы вы вывели, какой должен быть номер третьего такси, вышли — ничего, конечно, не получилось. Но вы изощренный научный работник, и вы знаете, что надо пользоваться не линейными функциями, а функциями другого порядка, которые могли бы изгибаться, просто больше параметров, и вы нашли аппроксимацию, вы нашли закономерность для трех, вычислили четвертый, он опять не получается, тогда вы все-таки, как научный работник, можете найти более сложную закономерность. Это не так отчетливо, но говорит о том, что никакое эмпирическое знание не может давать достоверного знания, и настоящий эксперимент — это то, что принято в теории науки – настоящий эксперимент может только опровергать теорию, но никогда не подтверждать. В психологии нет никаких теорий, и даже их не представить. Не представить, как из них следовали бы такие эксперименты, которые бы опровергали эти теории.
А.Н. Алёхин: Поэтому я и говорю о смутных концептах.
Б.В. Иовлев: Я хочу сказать, что в психологии не может быть предсказательных теорий, предсказывающих, и, соответственно, эмпирические знания не могут их подтверждать.
А.Н. Алёхин: Да, и это еще усложняется тем, что человек изменился.
Б.В. Иовлев: То есть психология не может быть эмпирической наукой в том смысле, в каком являются точные эмпирические науки, в которых есть теории, которые что-то предсказывают, и что это принципиальное ограничение для психологии, и что дальше можно только убеждать себя, как та курица, но что в психологии при отсутствии предсказывающих теорий не может быть эмпирического основания для науки. Я не слышал, что говорил Рассел по поводу психологии. Убедительность может быть, а доказательность…
Лапин Изяслав Петрович (доктор медицинских наук, профессор, главный научный сотрудник СПб НИПНИ им. В.М. Бехтерева): А в чем тогда вопрос?
А.Н. Алёхин: Ну, вопрос, видимо: стоит ли над этим столько трудиться, если она принципиально не может быть такой? Вопросы предсказания перед психологами редко стоят, вопросы стоят больше концептуального оформления опыта.
Алексеев Анатолий Андреевич (кандидат психологических наук, профессор кафедры психологии развития и образования РГПУ им. А.И. Герцена): Анатолий Николаевич, можно?
А.Н. Алёхин: Конечно. Дискуссия, да, или вопрос?
А.А. Алексеев: Да у меня вопроса, вроде, нет, а поболтать хотелось бы немножко.
А.Н. Алёхин: А есть какие-то вопросы?
Казакова Ирина Анатольевна (кандидат психологических наук, психолог, Военно-медицинская академия им. С.М. Кирова): Из того места, из которого я могу задать вопрос, его можно обозначить как феноменологическая позиция. Из этого места мне очень понятно, что любая концептуализация — это всего лишь организация нашего опыта, понимание того, с чем мы встречаемся. Мне не совсем понятно (может быть, я не сначала была, исходя из этого), из какого места Вы осуществляете Вашу рефлексию психологического знания. Мне, например, кажется, что (может быть, не так, и в этом будет вопрос), что Ваша попытка дифференцировать два способа описания психологического знания: тот, который устарел, тот, который снабжен чрезмерным статистическим аппаратом, устаревшими ригидно-концептуальными построениями и так далее, и некое нового качественного вида описания, это, по сути дела, то разделение, которое еще на заре психологии вводил Дильтей, когда он говорил о двух видах психологии. Так ли это? Если не так, то чем Ваша позиция отличается от дильтеевской? Это первый вопрос.
А второй вопрос касается патопсихологического дискурса организации психологического знания. Когда Вы говорили об устаревающем концептуальном аппарате, ригидности концепций, могут ли быть они применимы в сегодняшнем нашем опыте и так далее, Вы вспомнили патопсихологию, школу Зейгарник. Но ведь, как известно, если даже сравнивать с имеющимися за рубежом и, в общем, во всем мире способами такого построения патопсихологического знания, именно отечественная школа является в этом смысле показательной как наиболее качественная, как школа качественных исследований. И до сих пор, если мы обратимся к тем традициям, которые остались в этой школе (мне последние полгода удалось там поработать), то это действительно относится к патопсихологическому знанию. Тогда у меня вопрос отсюда: какие именно вот в этом способе организации знаний Вы видите базовые концепты, которые размыты? Как вот эта схема Вашего рассуждения ложится именно туда? Где там вот эти концепты, которые мы вычленяем из философии так далее? Именно в этой патопсихологической традиции, какие это концепты мне бы хотелось послушать. Это второй вопрос.
А.Н. Алёхин: Хорошо. Ну, принципиально моя позиция отличается от дильтеевской тем, что это Дильтей, а я — Алёхин, больше ничем. Я хочу сказать, что вопрос стоит о том, что на фоне множества смутных концептов и отсутствия какой-то системы представлений практика становится невозможной. Из чего я исхожу, я скажу: вот я смотрю пациентов совершенно разных, да? Я ловлю себя на том, что я не понимаю. Я могу думать психоаналитически, могу включиться в какую-то концепцию стресса, да? И я начинаю путаться, и нужен специальный аппарат, чтобы понять, что происходит с человеком в той или иной ситуации. Вот я думаю, что с этого места я исхожу. Из чего возникают ощущения противоречия, что все концепции, которые мне знакомы, не подходят к той практике, с которой я имею дело. А второй вопрос я сейчас скажу: я ведь ничего не имею против, скажем, патопсихологии вот в том виде, как ее создала Блюма Вульфовна Зейгарник, да? Но я не понимаю, что такое мотивационные нарушения мышления. И многого я там не понимаю. Многое понимаю, а многое не понимаю, потому что была теория деятельности, вот она ввелась. И особенно меня стали удивлять последние высказывания, когда с помощью больших выборок психологических экспериментов делают выводы, противоречащие клиническому опыту. Ну, подумайте сами, если я назову мышлением классификацию, то тестом на оценку мышления и его расстройств будет тест классификации, да? А если я мышлением назову что-то другое, или что-то другое я назову мышлением, тогда должен другой тест появиться? Нет? Вот у Веккера мышление — это есть непрерывный взаимообратимый перевод с языка образных гештальтов на язык логических конструкций. Ну давайте тест придумаем на этот вот «непрерывный, взаимообратимый перевод с языка на язык». Трудно себе представить.
И.А. Казакова: Нет, если я понимаю, что такой способ концептуализации — это всего лишь организация моего пути к этому опыту и это прежде всего организация моего собственного опыта понимания, тогда я использую методы для достижения определенной цели.
А.Н. Алёхин: Это я понимаю. Но мне кажется, как только психолог пришел в психиатрическую клинику, вот ему набор, которым уже пользуются лет сорок или пятьдесят. Или сам он что-то находит себе. Так это происходит?
И.А. Казакова: Я хочу рассказать историю про метод классификации, это буквально вчера было. Ко мне приходила пациентка. Это ведь, если мы используем эту методику, не просто осуществляем некий алгоритм, который описан у нас в пособии Сусанны Яковлевны Рубинштейн. А мы работаем с этой методикой в течение какого-то определенного времени, по ходу времени меняя стратегию и ориентируясь на те феномены, которые возникают в поле моего взаимодействия с пациентом. Но это ведь не вопрос плохой теории или плохого инструмента, это вопрос…
А.Н. Алёхин: Я говорил об ограниченности набора инструментов. Про молоток и долото говорил. Как в компьютере разобраться при помощи молотка и долота? Но это не говорит о том, что молоток и долото — это плохие инструменты... У вас какой-то частный вопрос?
Н.Ю. Оганесян: Так как я практик, то я все время на практику перевожу. Вот скажите, пожалуйста, есть ли шанс защитить диплом или диссертацию по работе, которая не получилась? Вот было исследование, работала психотерапевтическая группа, группа развалилась, исследование не получилось. Объяснить, почему не получилось со стороны психотерапевта или психолога, проследить группу, почему она развалилась. Вот есть ли шанс защитить такую работу?
А.Н. Алёхин: У нас спутник запускают, а он падает.
Н.Ю. Оганесян: Да! [смех]
А.Н. Алёхин: Ну, значит, защитили?
Н.Ю. Оганесян: Да.
А.Н. Алёхин: Значит, надо защищать?
Н.Ю. Оганесян: Такие бывали диссертации или не пробовали?
А.Н. Алёхин: Бывали. Вот у нас бывали.
Н.Ю. Оганесян: Бывали?
А.Н. Алёхин: Бывали, потому что предполагается одно, а в реальности получается совсем другое.
Н.Ю. Оганесян: И оценивать, почему не получилось, да? И диссертацию такую можно сделать кандидатскую.
А.Н. Алёхин: А они так и делаются, на противоречии: предполагалось, что вот так, а получилось совсем иначе.
Н.Ю. Оганесян: Не знаю.
Б.В. Иовлев: Анатолий Николаевич, у меня вопрос: для чего нужны концепты, о которых Вы говорите, что мы потеряем, если их не будет?
А.Н. Алёхин: Мы потеряем трансляцию опыта. И вообще всю конструкцию науки потеряем. Ну, тогда, да, каждый может работать индивидуально, но опыты транслировать как нам? Для чего нам нужна научная теория? Чтобы формализовать, какую-то концептуальную решетку обрисовать. Вот помните, перестройка, да? «Концепта нет!» Говорим: демократия, рынок, «рынок вывезет», приведет куда надо, все будет хорошо. Но никакого опыта под этими словами. Да что это такое? Знаки без значений. И все дальше радовались. Сейчас есть опыт, знаки наполнились новым значением. Я считаю, что единственное назначение любых формализаций — это возможность трансляции опыта. Если мы говорим о практической работе, потому что, представьте: Кандинский работал, работал, описал, понял синдром и никому не рассказал о нем. Следующий увидит что-то другое.
Всё, коллеги? Ну, ладно, я хочу тоже дискутировать. Пожалуйста, кто хочет?
А.А. Алексеев: Можно, Анатолий Николаевич?
А.Н. Алёхин: Конечно.
А.А. Алексеев: Я прошу прощения, одна маленькая реплика по поводу того, что теория и прогнозирование не всегда идут нога в ногу. Джеймс Флинн в 30-м году предсказал свой знаменитый «эффект Флинна», не имея теории: каждые 10 лет IQ прирастает на 3 единицы шкалы. 80 лет прошло — 24 балла добавилось. Теории нет. Ну, теория смешная: типа того, что образование на это влияет. Но поскольку теории нет, то в последнее время отмечено, что «эффект Флинта» (ой, Флинна, прошу прощения, капитан Флинт все мне мерещится пиратский) – «эффект Флинна» кончился. Надо объяснить теперь почему. Вот это по поводу теории прогнозирования.
Карл Поппер, конечно, и Бертран Рассел — великие люди, великие философы, но мне кажется, что философские парадоксы, они формулируются не для того, чтобы мы с вами впадали в отчаяние по поводу этих парадоксов, а для того, чтобы задумывались. Такое у меня какое-то впечатление. И здесь пессимизмом не пахнет — ни у Карла Поппера, ни у Бертрана Рассела, они явно не были пессимистами в отношении науки.
Реальность одна, а наук много. В каждой науке много подходов. Такое положение — это незыблемый порядок вещей, к сожалению или к радости. Вспоминая Пиаже, о котором говорил сегодня Анатолий Николаевич, вспомните шесть знаменитых стадий сенсомоторного развития Пиаже. А наш профессор Фигурин и его помощница Денисова в 30-м году написали книжечку «Этапы развития предметных действий у детей раннего возраста», где все те же шесть этапов, только называется это все «развитие предметных действий», не имеющих никакого отношения к интеллекту. То есть реальность-то одна, слова разные. Вот, наверное, одна из проблем методологических в науке — устанавливать связи между этими словами: не убивать одни слова другими, не заменять их друг на друга, а устанавливать соотношения какие-то функциональные между ними. Наверное, в этом смысл.
Что касается нашей науки, почему читать скучно нашу психологию. Я все-таки хочу здесь это местоимение «нашу» подчеркнуть. Ну, вот не так скучно читать «не нашу» психологию все-таки, веселее несколько. Попытаюсь объяснить почему. Не потому, что у «не наших» психологов больше литературных талантов. Требования другие. Вот только что недавно я читал опять-таки труд диссертационный, где соискатель высокой степени начинает с методологической подкладки: «Наше исследование опирается на принципы культурно-исторической психологии Выготского, антропологический принцип Ананьева, эпигенетический принцип Эрика Эриксона». Мой первый вопрос: а как это можно опереться на три эти принципа и не упасть? [смех] Они друг друга исключают.

Вот так. Вот такая наша методологическая проработка психологии. Поэтому, к сожалению, вся проблема в нашей науке… Наука — это, в общем-то, ритуал. Мы когда-то еще раньше по этому поводу говорили. Я вспоминаю Ваши слова по поводу ритуальности этой науки. Так вот что здесь получается? Наш ритуал, к сожалению, таков: у нас нет теории конкретного уровня, у нас есть общие идеи, которые сформулировал Выготский, Рубинштейн, Ананьев. У нас нет конкретных психологических теорий. Что я имею под этим? Ну, далеко не буду ходить — самые примитивные вещи. Айзенк, теория личности. Примитивная, многие не соглашаются, но конкретная, из которой можно делать прогнозы, подтверждать или опровергать. Теория Грея знаменитая, с этими двумя системами торможения и активации – конкретная, можно работать, проверять. Назовите хотя бы одну нашу конкретную теорию. У нас наука строится (наша психологическая) таким образом: взяли эти общие идеи, высказанные классиками отечественными, потом идет разрыв, поскольку теории нет, а потом переходим к этим самым методикам, о которых Вы говорили. Возьмем тревожность, возьмем импульсивность, изучили, потом — бах! опять разрыв и переход к общим выводам по поводу вообще тревожности, вообще импульсивности и вообще чего угодно. Извините, так нельзя, получается бред.
Ну, насколько я знаю, и, общаясь с зарубежными коллегами, если идет разговор о развитии личности ребенка, то идет разговор о развитии личности, оцененной с точки зрения вот такого определенного подхода. Если одни изучали с точки зрения там Майкла Эштона и модели HEXACO, а другие изучали с точки зрения «Большой пятерки», ну, не будут они между собой спорить по поводу того, что у нас не сходится. Да, они могут спорить, что я вот лучшую модель сделал, чем Вы, но спорить по поводу того, что не сходится, не будут. А у нас будут. Этот спор я неоднократно слышал, как, думаю, что и Вы слышали все.
Вот главная проблема — отсутствие, вообще-то, требований к науке. Наше психологическое научное сообщество настолько раздроблено, что, видимо, никаких общих требований, которые бы повысили этот уровень методологический, у нас просто нет. Каждый играет по своим правилам, мне представляется.
Ну, и по поводу веры и науки. Интересная вещь, конечно. Но без веры нельзя и в науке. Я не имею в виду религиозную веру. Упаси Боже! Я никогда не забуду, какое впечатление на меня произвело когда-то чтение одной статьи Клода Леви-Стросса по поводу практики шаманов наших в Сибири, близко к Дальнему Востоку. Он описывал удивительный случай: родовспоможение, когда у женщины поперечное положение плода. Ну, извините, в тундре хирургической палаты нет, резать никто не будет, кесарево никто делать не будет, но женщину как-то надо спасать. И это реальный случай, который наблюдал Клод Леви-Стросс. В молодости он был в экспедиции. Он описал, что делает. Шаман поет свою шаманскую песню, естественно, вводя в транс пациентку и себя. Ввести пациентку и себя в транс, не веря во что-то, невозможно. Ну, представьте себе нашу роженицу, которая лежит на акушерском столе, и вот хирург запел, наш акушер запел песню о том, что он сейчас поможет без ножа. А шаман поет. Содержание этой песни довольно фривольное. Оно связано с тем, что, значит, к пациентке приходит муж и своим детородным органом помогает повернуть плод в нормальное положение. Мышцы матки сокращаются, плод поворачивается головкой к выходу. Это не байки! Это реальный случай. Возможно такое решение без веры? Невозможно. Причем вера нужна как практику-шаману, я думаю, и психотерапевту, так и пациенту психотерапии для возможности той «песни», которую «поет» психотерапевт.