Пятница, 29.03.2024, 03:49 | Приветствую Вас Гость | Регистрация | Вход

Стенограмма семинара от 29.04.2010 Часть 1.

Алёхин Анатолий Николаевич (доктор медицинских наук, профессор, заведующий кафедрой клинической психологии РГПУ им. А.И. Герцена): Мы продолжаем наш семинар. И сегодня согласился выступить с докладом Изяслав Петрович Лапин, который в представлении мало, в общем-то, нуждается. Позвольте, я сразу предоставлю ему слово. И опять я напоминаю, что доклад это повод для дискуссии, поэтому будет приятно, если мы сегодня такую дискуссию сможем провести.


Лапин Изяслав Петрович (доктор медицинских наук, профессор, главный научный сотрудник СПб НИПНИ им. В.М. Бехтерева): Ну, что дорогие коллеги, во-первых, естественно здравствуйте и естественно спасибо за то, что вы сюда пришли. Потому что это не обязательно. Верно? Но вы сюда пришли, значит это, говоря по-ученому, ваша преференция. Значит, вы предпочли это чему-то другому. Правда? Ведь могло быть что-то другое, у каждого полно своих дел. Ну и просто иметь кофе-брейк. Сейчас кофе-брейк говорят во всех программках. Мы начнем, пожалуй, с кофе-брейка. Потому что это тот язык, на котором мы говорим, на котором пишем и который есть. Возьмите любую программку любой конференции, я беру последние три-пять без намека. Там будет написан список докладов и обязательно где-то в середине будет «кофе-брейк» через дефис, крупно. Я спросил у организаторов, а почему «брейк»? А может быть кофе без брейка, чтобы через трубочки ко всем кофе подводили? Другое дело, что брейк может быть без кофе. Но ведь вы уже пишете кофе, вы подразумеваете что брейк. Что говорят? – Традиция. Так же как и другое.
Вот мы сейчас попробуем вместе (это искренне) попробуем поискать как мы – врачи, медицинские психологи – можем сейчас, не когда-нибудь там при коммунизме, а сейчас уже помочь нашим пациентам. Не только пациентам, потому что психотропные препараты принимают не только пациенты, но и спортсмены, и летчики, студенты и кто хочешь. Помочь в том, чтобы повысить эффективность этой терапии. Ну, если попробуем, то тогда то, что сейчас я предлагаю, это будет пробный проект. Или поищем, что можно сделать, то есть поисковый проект. Поскольку у нас ведь живое общение, я сразу скажу, что это будет поисковый и пробный проект, но не «пилотный». Все сейчас говорят «пилотный проект». Ну, какой пилотный? Piloting – это пилот пролетел и посмотрел. Но зачем так буквально переносить это в русский язык? А мы общаемся на русском языке. Кто-то меня назвал: «Вы такой патриот русского языка» или еще что-то такое. Не знаю, патриот ли я русского языка, но я буду говорить о языке здесь и сейчас, потому что это то, на чем мы общаемся, верно? Это, казалось бы, очевидно. Мы общаемся на русском языке. Если это английский язык, «Okey. We’ll speak English». Мне приходилось иметь очень горячие дискуссии в самом центре мировой медицинской мысли – это, как известно, Национальные институты здоровья «NIH» (сокращенно от «National Institutes of Health») под Вашингтоном в Бетесде. Я там несколько лет работал. Там проводились семинары, и я тоже часто им говорил. Может, со стороны виднее. Они привыкли к такому шаблонному английскому. Я спросил: «Why it is «to make love»? What is that «to make love»? Where is love? » По-русски это – «заниматься любовью». Я не знаю, режет ли это русское ухо, английское ухо это очень режет. Я, чтобы не вдаваться во всякие лингвистические вопросы, спросил: «Вот там девушка и парень на скамейке. Скажите, пожалуйста, they are making love?» – «No, they are making sex, but not love. It’s different». Поэтому я не патриот русского языка или французского языка, но если мы говорим на каком-то языке, надо предотвратить недопонимание «misunderstanding» Я говорю так, а они говорят так. То же самое и здесь. Что такое «пилотный»? Давайте вспомним, что в русском языке каждое определенное слово поверяется глаголом, действием. Именно не проверяется, нет, а поверяется. Мы говорим, давай поищем, значит, будет поиск. Давайте попробуем – это значит пробный. А почему пилотный? Давайте полетаем или еще что-нибудь? Поэтому я постараюсь этого избегать.
Я хочу сказать, почему это очень важно, это, казалось бы, само собой разумеется, но тем не менее. Приходится много слушать. Я стараюсь бывать на лекциях: и Военно-медицинской академии, и в Педиатрической медицинской академии (сейчас все кругом академии, а раньше был институт), и в Первом медицинском, и у нас проходят, и в МАПО, конечно, в Медицинской академии последипломного образования. На этих лекциях я стараюсь учиться. Как сказал один мой коллега, очень большой такой ученый, даже не хочется его имя произносить, хотя секретов нет, такой всемирно известный академик. Сейчас, знаете, все академики, такой академии, другой академии. Нет, он настоящий академик и он очень мудрый, всемирно известный человек, очень искренне сказал: «Слава, а чему Вы можете научиться?» Ну, что ж пришлось ему сказать: «Мы учимся тому, как надо, но мы можем учиться тому, как не надо». И поэтому, когда я слушаю иногда, то думаю, что как угодно, но так, застрели меня, так я никогда не буду говорить и никогда не буду делать.
Вы знаете, коллеги мы же психологи, и это очень важно посмотреть, почему это происходит – Владимир Иванович Даль называл это «чужесловие». Я не буду ссылаться на чеховскую «Свадьбу». Вы, наверное, помните, там сценка есть такая, когда один спрашивает: «Чего вон там ваш гости как-то очень сложно выражаются?» А он: «Ну чего? Ясно чего – ученость свою показать хочут!» И тогда, когда вы это видите, вернемся к мотивации, это одна из мотиваций. Мотиваций употребления сложных слов в том числе. Вот эта «преференция». Почему «преференция»? В чем разница между преференцией и предпочтением, кто мне скажет? Я не знаю, но так принято говорить. «Пилотный» – почему «пилотный», а не пробный, не поисковый и так далее? Почему говорят «инициальная фаза», а почему не начальная фаза? В чем тут дело? Мы психологи. Какая здесь мотивация? Ведь какая-то же есть? Почему человек предпочитает это, никто же его не заставляет? Вот в этом зале кто будет говорить «преференция», пустим, а кто не будет говорить «преференция» – не пустим. Нет же такого? Значит, он сам выбирает, это свободный выбор. Почему он выбирает все эти сложные слова: и «инициальный» и «преференция» и все такое? Мне трудно сказать, я нигде этого не читал, но, как у нас в детском садике № 2 учили, «Надо думать своей головой». Если есть чем думать, конечно! Вот я стараюсь думать своей головой. А какие действительно могут быть мотивации? Я не знаю, я не читал. Мне кажется, коллеги, здесь, по крайней мере, две главные мотивации.
Одна мотивация – это чувство принадлежности – к группе, к когорте, к контингенту какому-то. Когда ты чувствуешь, что есть «мы», что я не один. Это и шумные болельщики, это и когда протестанты бьют католиков в Северной Ирландии. Почему они рядом, что особенного он имеет против протестантов, а тот – против католиков? Это дает огромное ощущение силы, я так думаю. Помните, Чехов говорил, что каждый урядник имеет свое понятие об искусстве. Так что я тоже «урядник», поэтому я тоже имею понятие об искусстве. Это дает чувство принадлежности, ты не один, мы вместе. А дальше возьмите любую толпу – все это с мотивацией, конечно, связано. Я думаю, я не знаю, я думаю, что это чувство принадлежности. Очень большие, хорошие книги написаны об этом чувстве принадлежности, оно называется «sense of belonging». Это чувство, что ты вместе с теми, кто тебе нравится, с теми, к кому ты хочешь принадлежать. Поэтому если кто-то ученость свою показать хочет, значит, этот человек хочет принадлежать к ученым.
А другое, как ни покажется странным, это чувство дистанцирования. Вот в английском языке… Я не знаю, почему в английском, почему не в турецком, не в санскрите? А потому что все сейчас англоязычное. Конечно, есть и другие слова, просто не приходит так на память сразу. Немецкое слово есть хорошее – Distanzierung – отдаление. Иногда это имеет болезненный характер, но часто находит применение и в обычной психологии здорового человека: дистанцирование себя от чего-то, к чему ты не хотел бы принадлежать. Там, sense of belonging - к кому ты хотел бы принадлежать, а здесь – к кому ты не хотел бы принадлежать. Конечно, не хочется, чтоб тебя принимали за простого, потому что ты говоришь «пробный». Образованный человек, высшее образование - надо говорить как? «Пилотный» проект, надо говорить «преференция». Когда человек использует эти слова, он дистанцируется от тех, к кому бы он не хотел принадлежать. Ну, как он понимает, к меньшим, слабым и так далее. Поэтому это тоже очень важно. И почему я это оговариваю? Потому что таких очень важных слов – «преференция» и тому подобное у меня не будет. Я могу их сказать. Я говорю на английском языке, на немецком, так что мне это не трудно. Но мы общаемся на русском языке. Поэтому, я думаю, это не нужно.
Мне это все про сложные слова не так просто в голову пришло. Это сейчас вокруг нас. Два дня тому назад, сегодня у нас 29-е, значит, 27-ого меня пригласили прочитать лекцию в Учебный центр. Сейчас все «Центр» и обязательно с большой буквы. Тоже можно задуматься, какая мотивация этого. Почему так важна мотивация? А очень просто. Три человека абсолютно одинаковых, одного пола, возраста, три мужчины одинаково быстро бегут к пожару. Если мы не знаем у них мотивации, мы ничего не поймем о них. Кто он? Один бежит – он мародер. Второй бежит – он зевака. А третий бежит – он помощник или пожарный. Все три одинаково выглядят. В самом действии, не зная мотивации, мы ничего не поймем. Хотя человек может ее не осознавать… К чему я это говорю? Это просто документ сегодняшнего дня. Позавчера, 27-го, из нашего Учебного центра попросили прочитать лекцию. Лекция для аспирантов, клинических ординаторов и интернов. Хорошо. Какая тема? Звонит любезно коллега из этого Учебного центра. Я ей называю. Звучит, как у вас сейчас: «Психологические помехи фармакотерапии». Никаких тут сложных слов нет, хотя можно написать «пАмехи», но все ясно, ничего такого нет. Каково же было мое удивление, когда пришла эта бумажка через неделю. Я специально ее захватил – это документ. Вот Андрей Дмитриевич Сахаров – я отдаю ему должное, это у нас совпало с ним тоже – он любую бумагу воспринимал как документ. Вот он вышел от какого-то заместителя генерального прокурора, который делал угрозы, сел на скамеечке, взял и записал. «Андрей Дмитриевич, для чего Вы эту бумажку.…?» – «Это не бумажка, это документ. Я записал, это документ времени, документ эпохи». Так что же здесь написано? [показывает объявление]
«Психологические механизмы, препятствующие фармакотерапии» Чуете? Механизмы! А что помехи? Помехи любой скажет. [смех в аудитории] Механизмы! Психологические механизмы! Я уже не говорю, что на одно слово больше. Я позвонил, не качать права, а просто, мне было интересно узнать: «А как это, почему это вот так?» Это же интересно просто. Что-то там говорил голос, я не помню что, что «поскольку передавали по телефону, так вышло». Но если по телефону, вместо помехи могли написать огрехи, или смехи, а написали механизмы и еще препятствующие [смех в аудитории]. Совершенно ясно, когда это попало человеку, который план утверждал, он подумал: «Ну, что это – помехи?» В любой деревне можно говорить «помехи», а тут «механизмы», а в деревне так уже не говорят».

Кстати говоря, не все боятся. На кафедре медицинской психологии в МАПО есть такая, она очень активный творческий человек, профессор Татьяна Владимировна Решетова. Она мне показала слайды. Она изумительно делает слайды, просто мастер – цветные, красиво. И лекция для врачей называется «Помехи в коммуникации пациент – врач». Я думаю, как это здорово, не сговариваясь – «помехи». И она там описывает помехи со стороны пациента и помехи со стороны врача. Кто-то, значит, не боится, а кто-то здесь испугался. Это все к вопросу о языке. Теперь коллеги, я буду рассказывать об этих психологических помехах.


И.П. Лапин: … я не оговорился, когда сказал, что буду рассказывать. Два дня назад одна коллега, профессор из нашего института, спросила: «Изяслав Петрович, в четверг у Вас будет лекция в университете Герцена». Я говорю: «Никакой лекции». Она: «А что у Вас там будет?». Я говорю: «Там будет семинар, а я на самом деле просто буду рассказывать, а не лекция»… Можно сказать «Вот какой придира, делать ему больше нечего, словами перебирает – лекция – не лекция, семинар и так далее». Нет, коллеги. Если мы как-то принадлежим к науке, принадлежим к психологии, это, так сказать, на нас накладывает определенные обязательства, верно? Говорят, что Ленин, хотя он этого мне лично и не говорил, но говорят, что он говорил: «Никогда не опускайтесь до масс, всегда поднимайте массы до себя». Здорово сказано, да? «Поднимайте массы до себя...» Если, конечно, не надорветесь [смех в аудитории], потому что поднимать массы до себя – это, конечно, хуже, чем из болота тащить бегемота. Так что мы не должны опускаться, чтобы просто чувствовать принадлежность к массе (раньше говорили, к народу и так далее). Нет, нет. Если мы уже к науке имеем отношение, к такой универсальной науке, как психология, которая связана с мотивацией, с поведением человека, нам просто негоже опускаться, мы должны по возможности подтягивать массы до себя.
Почему я оговорил, что это – не лекция. Ведь может быть и лекция, почему нет? Но это не соответствует обычному представлению о лекции. У вас у всех бывают лекции, вы все учащиеся, мы все учащиеся, разумеется, да? Ходишь туда, ходишь сюда, если эта игра стоит свеч, конечно. Можно подумать, делать больше нечего: ходить на лекции в МАПО, в Военно-медицинскую академию… Так вот, у учащихся обычно бывают лекции. Вы знаете, меня поразило, я это нигде не читал: сижу, слушаю одну, другую лекцию, разные люди, один профессор читает, другой, какой-нибудь доцент, еще кто-то – а что есть общее? То, что он один на одни с аудиторией. Да, но это, так сказать, элементарно. А что другое? А другое – вы знаете, коллеги, что это такое? Это, я так подумал, диктовки. «Имеются девять видов психологической защиты. Вытеснение, проекция и так далее ..». «Пятую повторите, пожалуйста!». Что это было такое? Это была диктовка, да? «Имеется три следствия, касательно...». «Сколько-сколько?!». Действительно, вспомните, это обычно диктовка. Лекция – это там, где обычно записывают. Лекция – это там, где обычно говорят, диктуют. Не знаю, достоинство это или недостаток, но за это я могу поручиться – я считал. Могут сказать: «У тебя нет цифр, значит, это недоказательно». Нет, я не считал это, невозможно посчитать многие десятки лекций, но все это данные, которые внесены в компьютер. При желании можно посчитать: в скольких случаях. Как один коллега сказал: «Если без цифр – это не наука». По-моему, это совершенно неверно. Телефонная книга – уж где больше цифр… [смех в аудитории] Нет, серьезно, кроме шуток, какая это наука?
Наука – это там, где есть мысль. Да. Вот в некоторых областях, в физике, например, которая мне ближе, и премии дают, и государственные премии, ученые становятся всемирно известными, когда говорят – «предложена идея». Какие там цифры. Предложена идея! А потом, спустя 25-30 лет, он получает Нобелевскую премию за это как раз. Я в данном случае имею в виду такого очень милого человека – Виталия Лазаревича Гинзбурга. Это теорфизик, из института ФИАН – Физического института академии наук. Все знают Андрея Дмитриевича Сахарова, разработавшего водородную бомбу. У него была именно идея, он же не ковал оружие. Так они и вошли в историю – «идея номер один» (это идея Андрея Дмитриевича) и «идея номер два» – Виталия Лазаревича. Он сказал, как там надо повлиять на эти процессы, для того, чтобы в конечном счете иметь максимум энергии. Это – идея. Так что наука – это не где цифры. Наука – это где идеи.
Возвращаясь к тому, что я говорил, про лекции. Там действительно получается так, что все диктуется. Но вспомните, бывает, слушаешь на лекции и думаешь: «Как интересно рассказывает, как все интересно». А вышел и – ой, а ничего не записано. Что за лекция? А другой: «Имеется девять видов…». И вот они – все девять записаны, да? Вот это лекция – вышел и все есть [смех в аудитории] Нет, кроме шуток. Народ к этому привык. Я знаю, когда мы учились в Первом медицинском, среди наших лекторов были всякие, но были и уникальные. Это был блеск юмора и мудрости и так далее. Скажем, профессор Тушинский, Татьяна Сергеевна Истаманова. А многим не нравилось. Я не считал – скольким нравилось, скольким не нравилось. Потому что, конечно: вышел, а конспекта-то нет. Интересно было, но ничего не записано. Кто что выносил с этих лекций, это трудно сказать, потому что для того, чтобы оседало, необходимо, чтобы было куда оседать – чтобы там было место и полочка соответствующая.
Еще одно вспомнил. Знаете, коллеги, о лекциях. Я уже сказал, что такое лекции, но хотел добавить, что лекция имеет определенное историческое происхождение. Когда я еще учился (а это было давно), так же, как и следующие мои коллеги, мы учились в условиях дефицита учебников. Современных руководств практически не было, интернета не было. Что же оставалось? Тот человек, который читал – профессор в университете, на кафедре – он это пересказывал. Почему и надо было записывать, сколько этих видов психологической защиты, пять или девять. Где вы это еще возьмете? Хорошие учебники и руководства были, конечно, но, во-первых, их было очень мало; во-вторых, они были в библиотеках, и их надо было получать по межбиблиотечному абонементу. И еще одно, коллеги, – это наша беда, необходимо было, по крайней мере, знать English, чтобы работать, заниматься. Но никто этого не знал – это беда, это последствия нашей изоляции и прочее. Это сейчас… Кстати, буквально всю эту неделю у нас в Институте готовили то, что называется региональный симпозиум, конференция - meeting. Такой – WPA – World Psychiatric Association. И поэтому в нашем институте все крутятся, бегают, издают красивые брошюрки – все это очень хорошо. И имели неосторожность – вы знаете что? – написать, что все (выступление, публикации) – все in English. А я вызвался – меня никто особенно не просил, конечно, не надо было этого делать, это был фальстарт – я вызвался, зная, что им будет трудно, это посмотреть. Это я, конечно, не додумал. Дали мне штук 50 из 100 этих статей. Вы себе не представляете, что это такое. Я абсолютно не мог понять, что они хотели сказать по-русски [смех в аудитории]. Причем, смотрите-ка, я – русскоязычный, и мне должно быть проще догадаться, что он имел в виду, где он это взял, в каком словаре. Например, введение – introduction. Я представил – он открыл русско-английский словарь и нашел «введение» – introduction, но тут-то «введение внутримышечное», это – injection, «инъекция». И вот так и шпарят.
Жалко их, конечно, жалко. Я нескольких поправил малиновым фломастером, но пришлось сказать: «Вы знаете, это то, что я не понимаю, что он хотел сказать по-русски». Те, кто знает язык, спрашивают: «Слушайте, а русский текст они вам дали?» В том-то все и дело, что не дали. Им же сказали писать сразу на английском. Это наша беда. Раньше было еще хуже, но, что поделаешь. Это наша беда с этим «инглишом». Не говоря уже о том, что исключает общение, и ведь не от хорошей же жизни. Раньше – я имею в виду «раньше» не в прошлом веке, хотя прошлый век был совсем недавно, десять лет тому назад – если проводится какая-то конференция международная, я не знаю, скажем, польская, такая более… «Более лучшая», как говорит один коллега: «Изяслав Петрович, оставьте слайды, я Вам сделаю более лучшие». Какая прелесть! «Сделаю более лучшие». Хорошо. Так вот, всегда писалась программа. Например, медицинская психология: область неврозов и так далее. И языки – это стандартная брошюрка была. Были написаны рабочие языки: в Польше – польский и английский, в Венгрии – венгерский и английский. Много лет уже прошло, более десяти лет, и никакого польского и венгерского нет. Только English. Это ведь тоже психология, психология мотивации, почему один согласится, а другой.
Скажите, коллеги, если мы получаем приглашение, неважно, что это: какая-то конференция, съезд, последнее время все больше конгрессы. Сейчас конгресс – один азербайджанец, один украинец – он уже международный. [смех в аудитории] Чего тут международного? Я серьезно говорю. Вообще, в мире различаются – International ("inter”, потому что между народами, а сто русских, один украинец, один азербайджанец – не международный). Но такова наша жизнь. И еще бывает World Congress. Трудно сказать – сколько там: 122 или 144 страны. Конечно, не 122 и не 144, но, во всяком случае, - много. Это и из Европы, и из Азии, и из Латинской Америки, и из Африки – пусть там будут не все, а, например, только из Алжира от Африки, но все-таки. А у нас … В таком случае вспоминается наша художественная литература. У Ильфа и Петрова был Межпланетный Шахматный Конгресс, помните? [Смех в аудитории]
Нет, действительно, в этом свете лучше и не скажешь: «Межпланетный Шахматный Конгресс». Какая-то же мотивация была им так писать?! Не просто – «Поигральчик в шахматы», не «поигральчик», а именно «Межпланетный Шахматный Конгресс». Вот, мы смеемся. Это все вечное, потому что это что? Это человеческая психика, это природа человеческой психики. Тогда было и сейчас есть.
А иногда доходило до курьезов. Один польский коллега в Варшаве (при мне это все происходило) задает вопрос докладчику (докладчик поляк тоже): «It is… э-э-э». Не получается по-английски. А тот ему начинает отвечать по-польски, и они начинают разговаривать. Но тут председатель так строго их останавливает: «Что написано? Официальный язык – английский». Надо было видеть, как они бедняги: этот, бедненький, страдал, задавал по-английски, а другой, бедненький, отвечал это все. Но – международный! И даже немеждународные конференции, коллеги, почему English? Потому что английский действительно стал уже международным языком. Всегда ведь на съезде много гостей, и было не вежливо, если сидит рядом человек, хлопает ушами, и ему не понять. Вот откуда это произошло.
Хорошо. Вот я к чему это и говорю – что они, наши участники, там, в Abstracts, хотят сказать на своем английском. Предположим, мы получаем приглашение, неважно, какое, и там написано: «Вступительный взнос – 200 долларов». Все, значит сразу – «Пардон!». Так же и здесь надо было: рабочий язык – English. Все, до свидания. Но хочется же, как говорят, «Маньке выехать в Европу». Поэтому – вот шпарит там доморощенным английским. Ох, какой кошмар! И жалко его, с одной стороны, а с другой – ничего не сделаешь.
Итак, вот эти все диктовки, все это было, конечно, от нашей бедности и беды, когда учебников не было, те, что были, по-английски, и не было достаточно знаний, чтобы прочитать и так далее. Иностранных книг было очень мало, потому что это не приветствовалось – это правда.
Есть такая книжка, я вот принес. Это не торговля, не реклама. Чтобы вы могли увидеть и услышать [показывает книгу «Время такое», издательство «Деан», СПб, 2007, 550 стр.]. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. В интернете все будет написано: автор, название и т.д. – но как это выглядит, неизвестно. Лучше живьем. Вот эта книжка, которую правильнее было бы назвать «Черты эпохи». Я не писал, где я учился в пятом классе, на каком этаже я работал, в каком институте – не дневник какой-то. Здесь описано, какие черты эпохи существовали тогда. Вот среди этих черт эпохи есть такие, которые, скажем…. [А.Н. Алёхину: Вы даете около часа, мне коллеги сказали? Нет? Ну, хорошо.]
Вот и такое есть. Опять-таки, мы же психологи, давайте подумаем. Здесь есть глава такая, которая называется: «На ковер». Собираются люди, научные сотрудники и прямо, первой фразой: «Скажите, пожалуйста, как это понимать, что вам так много пишут из-за границы?» Коллеги, это ведь не сто лет назад, это было совсем недавно. Я отвечаю: «А что значит много? Как это считать: больше двадцати, ста?». «Во всяком случае, больше чем любому из наших профессоров». Я говорю: «Наверное. А это плохо или хорошо? По-моему, это хорошо. Они интересуются, они пишут и так далее. Вы спросите тех – почему им мало пишут из-за границы». А я вам скажу, почему им мало пишут. Тут же все очень просто. Потому что все работы, которые они публикуют, это или в Корсаковском журнале – в год одну всего, или тезисы Вологодской конференции, Калининской конференции и так далее. Кто это будет в мире читать? На русском языке! Поэтому это все очень грустно: никто их, этих авторов, даже профессоров, не знает. А может, там какие-нибудь светлые идеи, светлые мысли есть. Но кто это может узнать?
Все это была наша беда. Поэтому не от хорошей жизни все эти лекции. Хотя лекции могут быть, понятно, и другие. Я вот здесь принес, хотя это можно было и не приносить, но хотелось отметить… [достает книгу Lapin I.P.”The Neuroactivities of Kynurenines (stress, anxiety, depression, alcoholism, Schmiedeberg Lecture, Tartu University, 2000]. Как вы знаете, на любом международном или всемирном конгрессе первый день начинается с Plenary Lecture – пленарной лекции. Там никто ничего не диктует, это одна или две лекции, на которых говорится о самом важном и актуальном. Например, актуальные проблемы, которые сейчас существуют, в лечении депрессий, в понимании неврозов и так далее. Plenary Lecture идут обычно 30-40 минут, и для выступления на них персонально приглашают самых известных ученых. Большая их часть уже является Нобелевскими лауреатами, а другая – через два-три года становится Нобелевскими лауреатами. Вы знаете, есть такие Чтения: «Павловские чтения», «Бехтеревские чтения», «Пироговские чтения» и так далее. А это Lecture – тоже такого порядка. И вот знаменитый Тартуский университет, расположенный в Эстонии. Университет, который звучит в Европе. Достаточно сказать, что Крепелин – основоположник современной психиатрии, предложивший такие понятия, как «маниакально-депрессивный психоз», «шизофрения» и так далее, – начинал работать в Тарту (тогда Дерпт), а после уехал в Мюнхен. Здесь работал другой человек, который является основателем всей современной экспериментальной фармакологии Освальд Шмидеберг. Он тоже начинал в Тартуском университете. Раньше было так: кто заканчивал медицинский ВУЗ в Ленинграде, их посылали в Омск или Новосибирск, Владивосток, а потом они все возвращались. Почти вся медицинская наука на Тихоокеанском флоте состояла из выходцев из Ленинграда. Так же и Тарту, можно сказать, отдаленная провинция для Германии. Там это называется Lecture – Oswald Schmiedeberg Lecture. Они проводятся раз в два-три года, и приглашают туда разных людей. В 2000-м году и мне там довелось быть.
У нас, конечно, это не лекции. Вся прелесть наших семинаров в том, что это не лекции и записывать нечего. Началось с Юрия Аркадьевича – «Давайте подумаем, давайте рассуждать». Это не просто «Запомните, существует столько-то видов того-то». Это, скорее всего, будет называться talk – беседа, разговор. В Национальных институтах здоровья, о которых я говорил, это называется Talk Hour. Национальные институты здоровья в Бетесде – это действительно центр. Там 14 институтов, начиная с онкологии, заканчивая психическим здоровьем. Не психиатрией, а именно психическим здоровьем – mental health. Раз в месяц они устраивают Talk. Приезжают люди отовсюду – из Аргентины, из Канады, из Европы. Они называют это «час», и это действительно час, Talk Hour– час разговора, беседы. Двум людям дают по полчаса на рассказ по своей теме. Туда, бывает, приезжают крупные ученые, которые потом, спустя два-три года становятся Нобелевскими лауреатами. И это действительно называется Talk. Я думаю, они согласились бы с «Давайте подумаем, давайте порассуждаем». Это можно назвать и иначе. Когда приходится участвовать в организации конференций, часто спрашивают, а что будет «trigger»? Триггер – это спусковой крючок. Какая будет триггерная лекция или триггерный talk? В токсикологии это называется «затравка». Когда представляется совершенно новый, неожиданный взгляд на известную проблему.


У нас тема «Психологические помехи фармакотерапии», не механизмы. Потому что никто не знает, что там за механизмы действуют. Даже когда говорят о механизме действия лекарства. Я говорю, что не знаю. Я знаю один из механизмов действия, но не все. Так что тема звучит именно «Психологические помехи фармакотерапии». Может быть, это не совсем затравка, но я скажу, почему выбрал эту тему. Тема была свободная. Можно было рассказать о психофармакологии, современных представлениях о депрессии. Но мне показалось, это было бы неуместно – чудесное русское слово «неуместно» - не у этого места. У этого места – медицинская психология, Педагогический университет Герцена. У этого места, мне показалось, надо будет сказать именно об этом. И вторая причина, что это не частный вопрос, а вопрос актуальный и неотложный. Есть ли жизнь на Марсе, и будет ли у кого-нибудь депрессия на Луне, эти вопросы решать еще можно погодить. А это надо уже сегодня, и именно поэтому выбрана такая тема – «Психологические помехи…».
Я сказал, «что» – что я хочу говорить, и «почему» – почему именно эта тема выбрана и почему она так названа (не механизмы, а помехи). В данном случае я рассказал, «Who is what» – «Кто есть что». А теперь, чтобы наше знакомство было полным, я хочу сказать, «Who is who». Ну, хорошо, профессор. Мало что ли профессоров? Нет, не это. Тогда что? Если мы откроем любую программку конференции, то сразу увидим – «к.м.н.», «д.м.н.»: «к.м.н. Иванов И.И.», «д.м.н. Петров П.П.». Все хорошо, конечно, это все верно. Мне кажется, что в том случае, когда мы собираемся для обсуждения, то эти «д.м.н.», «к.м.н.», «проф.» и так далее – они отдаляют людей. Если вы захотите задать мне вопрос, а там будет написано «проф.» или «акад.» (а я-таки «акад.»), уже как-то не очень себя почувствуете, вдруг оконфузитесь, академика спрашивать такую вещь? Я, конечно, академик не каких-то там космических сверхъестественных наук. Нет. Самой нормальной Американской академии, которая называется Academy of Art and Sciences – искусства и наук. Или какой-то другой, там, - New York Academy of Sciences. Почему я это подчеркивают? Не для того, чтобы похвастаться. Сейчас многих выбирают в академики. Делают рассылку, где говорится, что «Вы Иванов будете избраны академиком такой-то Академии. Пожалуйста – с Вас 600 долларов». [смех в аудитории] Сейчас в некрологах, знаете, пишут: «Дважды был назван лучшим человеком года» или еще что-то. Но мы же знаем, как это делается. Заплатите 800 долларов и будете академиком. Тут надо понимать мотивацию – мы же психологи.
Почему я не подчеркиваю звания? Потому что может быть академик РАМН – Российской академии медицинских наук. Раньше считалось, что академик – это из большой Академии. Владимир Николаевич Мясищев – наш классик в неврозологии, его не очень повышали – он был член-корр. АПН РСФСР – член-корреспондент Академии педагогических наук РСФСР. Теперь она называется РАО – Российская академия образования. Там, например, Шкловский Виктор Маркович – главный заиколог Москвы. Игорь Кон – Игорь Семенович Кон – я его Игорь называю, потому что мы со школы знакомы. Это другое. Почему? Потому что для того, чтобы быть поставленным на избрание в Академию наук СССР, надо было иметь список документов. Главное – надо было иметь рекомендации отдела науки обкома партии, то есть из Смольного. Меня в это дело ввязал (по доброте душевной, он ничего плохого не хотел) – был такой советский ученый академик Николай Николаевич Семенов, основатель нашей химической физики, Нобелевский лауреат. В Москве есть Институт химической физики. У них, как и у вас, проводился семинар. И там мне пришлось рассказать о том, о чем, увы, не пишут и не обсуждают в наших учебниках и руководствах: о тех веществах, нейроактивность которых мы нашли.
Это наше достижение, наше счастье. О том, что они имеются у всех живых существ, от пчел до слонов, – это было известно. Вопрос в том, что они там делают. Оказалось, что они важны для многих процессов, влияют на многое. Об этом написано в моей книге «Стресс. Тревога. Алкоголизм. Эпилепсия» [показывает книгу]. Это не случайное сочетание. Там есть подзаголовок: «Нейрокинурениновые механизмы и новые подходы к лечению». У каждого человека есть эти вещества - кинуренины. На вопрос о том, что они делают в организме, мы искали ответ 30 лет. Оказалось, что кинуренины – очень активные вещества, которые куда важнее, чем адреналин, ацетилхолин и так далее. Они принимают участие во всех этих процессах. Как большая мозаика. Представьте себе мозаичное панно и там все цвета: синий, желтый, красный - все вместе это мозаика. Каждый из цветов вносит свое в эту общую мозаику, Кинуренины – это один из цветов, допустим, травяной зеленый, и он вносит что-то свое в эту мозаику. Николай Николаевич Семенов присутствовал на этом семинаре, где я выступал и рассказывал о том, что это за вещества и как они важны, что это новое и очень интересное. Он тихонечко сидел, послушал-послушал, а потом попросил своего заместителя (на Западе называют Scientific director), который был по каким-то делам в Ленинграде, обратиться в Смольный в отдел науки с вопросом о выдаче характеристики.
Ответ был такой (вы знаете, соломонова мудрость живет, многое растворилось, а это живет!): «Отдел науки Ленинградского обкома КПСС ничего против кандидатуры И.П. Лапина не имеет. Но рекомендовать его не может. Потому, что его совершенно не знает». [смех в аудитории] Кроме шуток! Серьезно, это ведь документ, как говорил Андрей Дмитриевич. Но откуда они могли меня знать? Если бы я выступал у них на собраниях, участвовал в их кампаниях – то да, если бы был депутатом районного совета – да, если бы выступал с лекциями в жилконторе – да, но я же этого не делал.
Так я не стал академиком РАМН.
Ведь важно не только, что не стал – то есть, «Что», «Где» и «Когда», но и как это было, почему. Кстати, именно этим вопросам «Почему» и «Как» посвящена моя последняя книга – «From the Inside» [показывает книгу Slava Lapin "From the inside", Luniver, London, 2009, 202 p.] Писал ее сразу по-английски, потому что переводить и дольше, и корявее (для слуха англоязычных) что-то может получиться. В предыдущей книге «Время такое» даны «черты эпохи», а в «From the Inside» - по названию слышно и видно - события ИЗНУТРИ. «Почему» и «Как», а не только «Что», «Где» и «Когда». Что, где и когда происходило – многим известно, это официальная сторона, а почему и как, мне кажется, самое интересное во всей истории.
Поэтому, да – и к.м.н., и д.м.н., и проф., и акад., но это не написано, этого нет и в объявлении, я знал, что у вас это не принято, я этого не пишу и на слайдах – там просто – Изяслав Петрович Лапин. Почему не к.м.н и д.м.н.? Потому, что, когда этих титулов нет, лучше возможность для личного общения. Я просто еще раз говорю, что у нас встреча и разговор – talk и конечно, как я понимаю, не lecture.
Итак, «Who is who». Фамилию и имя вы мое знаете и то, что д.м.н., проф. и акад. – тоже. Комментариев не требует ни фамилия, ни отчество. А вопрос иногда вызывает имя. Меня часто спрашивают, Изяслав пишется через твердый знак или просто. Спрашивают: «Что за странное у Вас имя?» Ответ: - Во-первых, оно не странное. Изяслав – это великий князь киевский, сын Ярослава Мудрого. Его звали Изяслав Ярославич. Вот Тонечка, моя дочка, она не Изяславовна, а, естественно, Изяславна, потому что иначе нарушаются правила нашего языка. Вспомните школу. Мы учили плач кого? Ярославовны? [смех в аудитории] Нет. Мы учили «Плач Ярославны», верно? Нынешнее ВячеславОВна, ЯрославОВна, коллеги, это неверно, это приобретение бюрократии. Вот Вы знаете директора Эрмитажа – Михаила Борисовича Пиотровского. Я Вам скажу, что он не Михаил, а Микаэл. Это армянское имя. Он родился, по-моему, в Ереване, и в возрасте нескольких месяцев его перевезли сюда. Это я знаю от него самого. Когда пришли его регистрировать, в его анкетке написали Микаэл. Тетенька там стала смотреть и говорит: «Нет, Микаэл – такого имени у меня в списке нет, называйте Михаилом». Ей: «Нет, его зовут Микаэл». А она: «Или мы зарегистрируем его Михаилом, или вообще тогда не зарегистрируем» [смех в аудитории] Вот он и стал Михаилом. Поэтому мое имя не странное, это старинное имя.
Одна обаятельная коллега из Педиатрического института, где я начинал работать, когда я только пришел на кафедру и шеф, Владимир Моисеевич Карасик меня представил: «Вот, познакомьтесь, это наш новый коллегапомню, меня отозвала
Я думал: «Чего она у меня сейчас спросит? Женат – не женат, дееспособен – недееспособен? Чего она так покраснела?» И знаете, что она спросила? «Скажите, пожалуйста, – бедненькая, краснеет, у нее все видно, – а какую половину Вашего имени принять за основу?» [смех в аудитории] Чувствуете, да? Это же все правда, историческая правда. Я сказал: «Какую хотите. Вообще, мен